Белый хрен в конопляном поле - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

— Так ведь, батюшка, вы же меня сами в ночное посылали…

— На ухо к медведю я тебя посылал! То было ночное, а теперь дневное! У меня хлеб даром не едят! Вот я тебе сейчас нанесу царские знаки!

После устного внушения шорник брался за вожжи, или за гужи, или за что там попадалось.

Мать жалела юного Стремглава, но возразить никак не смела: так уж воспитал ее супруг сразу после свадьбы.

Только и отрады было у мальчонки, что съездить в ночное, прокатиться на коне, подышать волей и костровым дымком после вонючей избы, да ведь посконское лето коротко.

Иногда через деревню проходили торговые люди, отдыхали, чинили упряжь или покупали новую. Они рассказывали о далеких теплых странах, что пораскинулись на берегах теплых же морей. Работать там совсем ничего не надо: протянул руку, сорвал с ближайшего дерева сладкий плод по имени банан и насытился. Если и сеют там жито, так собирают по два и по три урожая в год. Избы ставят из соломы да тростника, конопатить их на зиму не надо. Нет нужды и в дровах, и в печках. Звались те места Вольными Хлебами, и ежели доводилось кому из посконичей покинуть пределы отечества, то про него так и говорили — «ушел на Вольные Хлеба». А еще дальше, там, где никто не бывал, располагалась на недосягаемом острове Родина Всех Людей.

«Хитрые какие иные народы! — размышлял Стремглав. — А зачем же мы-то взяли и забились в леса и болота да принакрылись долгою зимой? Отчего нам там-то не живется?» Но задавать такие вопросы отцу он не решался и, горестно шмыгая носом, отправлялся мять кожи красными и опухшими от дубильного состава руками.

Так было до того дня, когда в деревне Новая Карга появились всадники в невиданных доспехах, сиявших на солнце сталью, покрытой золотыми узорами. Всадников было около десятка; деревенский староста кинулся было к ним спросить подорожные грамоты, но вместо того получил промежду глаз рукоятью плети. Всадники через толмача, кое-как соображавшего по-посконски, дали понять, что надобны им кузнец и шорник.

— К нам на двор! К нам на двор! — закричал изо всей мочи Стремглав. — У меня батюшка как раз шорник!

Двое всадников, снаряженные поплоше, спешились и последовали за ним.

Во дворе они сняли шлемы с забралами и сморщились по причине духа, шедшего из сарая.

Стремглав присмотрелся к гостям. Оба были немногим старше его, глядели насмешливо и бойко.

Толмача им не понадобилось: едва шорник-батюшка вышел из избы, как тут же все понял и потащил будущих покупателей смотреть товар. Гости пробовали упряжные ремни на прочность, и, когда одна из уздечек порвалась, Стремглав немедля получил за это от родителя оплеуху.

Наконец нашли-таки подходящее. А когда шорник на пальцах показал цену, стали смеяться. Шорник пожал плечами и цену понизил. Гости расхохотались так, словно мастер рассказал им похабную сказку про дружинника Кокуя и дуб с дуплом.

— Батя, цену-то как раз теперь надо ломить, — сказал Стремглав, почесав потылицу. — Они оттого веселятся, что цены у нас против ихних — смешные.

— Молчи, болван, когда не понимаешь! — рявкнул отец. — Все мое хозяйство столько не стоит!

— Да я чего, — сказал Стремглав. — Я ведь как лучше хочу…

— Да, пошел ты в тещу, — огрызнулся шорник Обух. — Такая же дура…

Конечно, никто не мог помешать приезжим взять все даром и даже кузнецу не заплатить — как тот ни могуч, а с воинами ему в одиночку не тягаться. Но небольшой отряд собрался заночевать в деревне, а во сне ведь всякое может случиться, так зачем же наживать лишние хлопоты?

Все сбежались поглазеть на чужеземных витязей, уже добравшихся до местной браги. Тут стало уж совсем видно, кто из них слуга, а кто господин. Господа сидели за столом, милостиво допустив к себе побитого старосту, и через толмача выспрашивали у него о дальнейшей дороге. Староста сперва что-то мычал, ссылался на вышнее начальство, на своего болярина, но после пары пинков стал словоохотлив. Давно никого уже не удивляло и не возмущало то, что чужеземцы едут через Посконию, как через пустое место.

Слуги тем временем обихаживали лошадей, подавали господам хмельное, подмигивали новокаргинским девкам, задирали бессловесно новокаргинских парней.

Потом господ отправили почивать в Старостину избу, а толмач со слугами заняли их место за столом.

Стремглава отец на это время со двора вовсе прогнал — видно, не хотел, чтобы подглядел сыночек, куда Обух прячет вырученные деньги. Стремглав ошивался вблизи пирующих — то воды принесет, то полотенце подаст.

Новокаргинская брага для разума разымчива: слуги сперва хохотали, вспоминая, видно, продешевившего шорника, потом немножко подрались, а еще потом завели песню — непонятную, но явно боевую, походную, грозную и печальную одновременно.

Одно песенное слово сын шорника отчего-то выделил среди прочих и пристал к толмачу, когда песня допелась:

— А что такое — орифламма?

Толмач поглядел на мальчишку, как на заговорившую курицу, — с удивлением и сожалением.

— Никогда, — сказал толмач. — Никогда не узнавать тебе, маленькая посконская быдла, что такое есть орифламма.

Он повернулся к слугам и заговорил на чужом языке, отчего те вновь развеселились и стали показывать на отрока пальцами.

Стремглав заплакал — чего он уже давно не делал при отцовских вразумлениях, — и пошел домой.

Всю ночь он просидел на крыльце, глядя на звезды и повторяя про себя:

— Орифламма, орифламма, орифламма…

За чужим словом открывался ему и чужой мир, где если бьют — так только за дело, и всегда можно дать сдачи, где не приходится склоняться над смрадной бочкой и тискать в руках осклизлую кожу, где…